Земля Мертвых - Страница 90

Получалось, что Ливонский орден войдет на Ижорский погост двумя тысячами кованой рати. Ни Яма, ни Копорья, ни, тем более, Пскова, пусть и опустошенного мором, рыцарям такими силами не взять, но вот разорить всю Северную пустошь, ее усадьбы и деревни, торговые пристани и застигнутые на реках корабли они смогут. Грабить Ливонский орден собирается, опять грабить, да хвалиться покорением Руси и освоением новых земель. А без помощи Пскова и Новагорода опричник сможет противопоставить этой силе только немногим больше сотни исполченной поместной конницы.

Разумом Семен понимал, что единственно возможное при этом — уйти с ополченцами за стены Копорья, дать смердам упреждение спрятаться в лесах да болотах, и переждать набег, как плохую погоду — но при мысли, что придется отдать на растерзание дикарям чистые ухоженные избы, несжатые пашни, не поместившуюся в схроны рухлядь, все его существо выворачивалось наизнанку. Не должны дикари ливонские по исконным русским землям разъезжать! Не имеют они такого права!

В Москву нужно писать — единственное, что только смог он придумать. В Москву, государеву человеку Андрею Толбузину. Он к царю вхож, пусть замолвит словечко про беду порубежную. Дикарей снова усмирить всего и нужно — несколько сотен стрельцов да кованой конницы.

Что несколько сотен Москве? Никто их отъезда и не заметит…

Так, в раздумьях, и промаялся Семен до самого утра.

* * *

Из Храпши Зализа и успевший попривыкнуть к седлу Нислав отправились к Невской губе, в засеку. Взятый к порубежной службе осевший у Матрены иноземец вел себя порой странно: кланяться совершенно никому не желал, слова порой говорил странные, с упряжью и лошадьми управлялся плохо. Однако многие же его поступки Семен не мог не признать правильными. Выпросив у него вместо восьми положенных стрельцам зарядцев сразу полсотни, Нислав берендейку выбросил, а на грудь себе много продолговатых гнездышек нашил, куда эти зарядцы и вкладывал. Шомпол деревянный вдоль ствола пищали в петельки вставил, дабы не потерялся, ствол от грязи всякой тряпицей закрывал. Бердыш, что все стрельцы за спиной носят, завсегда в руке держал, коротким хватом, словно ворога боялся, али боялся топор сей потерять. Шагу без него никуда не ступал. А в общем, иноземцем Зализа был доволен — не чувствовал он в этом человеке страха, не чувствовал крамолы, и мыслей скрытных, потаенных не чувствовал.

Знакомой, многократно хоженой тропой опричник выехал к засеке и издалека, по запаху, понял кто стоит сегодня в наряде.

— Здравствуй, Василий, — кивнул он черносотенцу, жарившему над костром поджарого дикого селезня. — Все птиц стреляешь?

— Так лоси в здешних камышах не бегают, — развел засечник руками. — Придется тебе, Семен, али птицей потчеваться, али просто беседой.

— Беседой, — сделал выбор Зализа, спрыгнул с коня и оглянулся на своего стрельца: — Нислав, овса лошадям в торбы насыпь, но не расседлывай. Скоро дальше тронемся.

— Беседой, так беседой, — не стал спорить Дворкин. — Мне же больше достанется.

— Ты с кем в наряде?

— С Емельяном, сыном боярина Пушкина, — усмехнулся Василий. — Слышишь треск? Это он со своими смердами по кустам лазит, рубежи сторожит. Все кмети лет по шестнадцати, играются. Боярин сам не ездит. Их решил посылать, опыта набираться. Может, и правильно. Не в походе же учиться, коли государь позовет?

— На воде спокойно?

— Ни одной лодочки.

— Постой, — спохватился Зализа. — Так ты только с кметями? Ни Осипа, ни Агария с тобой нет?

— Нет больше Агария, Семен, — выпрямился засечник, снял толстый подшлемник и осенил себя крестом. — Сыновья его сказывают, со временем не рассчитал, после полуночи в баню пошел. Утром его уже холодного нашли. Банник, наверное, запарил.

— Жалко деда… — перекрестился Зализа и подумал о том, что случись такое месяц назад: была бы полная беда. С тремя засечниками порубежную службу он бы не вытянул ни за что. А теперь — просто деда жаль. Хороший был человек.

— Поеду я, — кивнул опричник. — У вас порядок, и ладно. А на Неве, сказывали, мужик поселился чужой. Третью неделю добраться не могу, посмотреть. Птицы много не ешь: растолстеешь, в куяк не влезешь.

— Ништо, — рассмеялся в ответ Дворкин. — Он безразмерный.

* * *

В деревеньке Кельмимаа запустения не чувствовалось. Не зияли дыры в провалившихся кровлях, не покосилась простенькая изгородь в две слеги, не шумела высокая крапива над старыми фундаментами. Скорее наоборот: в воздухе витали запахи свежих пирогов, недавно протопленной печи; торопливо чавкали с довольным похрюкиванием поросята.

— Вот так, — покачал головой Зализа. — Хоть и зовут чухонцы это место Землей Мертвых, а здесь постоянно хоть кто-нибудь, да живет…

Взгляд его упал на дом и речь оборвалась на полуслове: в стенах крайнего дома сверкали огромные стеклянные окна, чуть не в локоть шириной и высотой. Не слюдяные пластины, как в светлице у купца Баженова, а действительно стеклянные, прозрачные — как привезенные из Германии драгоценные кубки, но только совершенно без цвета.

Нислава, как ни странно, зрелище это оставило совершенно безразличным. Он подъехал к самому дому, наклонился вперед и бесцеремонно постучал в драгоценное стекло:

— Эй, хозяева, есть кто живой?

— Здесь я, — со стороны наволока поднимался на холм детина такого размера, что и вовсе казалось невероятным. Ростом выше даже Нислава, он не снизу вверх, а ровно смотрел на сидящего верхом опричника, а в плечах его помещалась если не косая, то обычная сажень точно. Впрочем, на Зализу великан внимания не обращал, с изумлением оглядывая новоявленного стрельца.